Сидят голубки — пара сизых ручных чистюль,
сидят на карнизе — как в прошлом, таком неловком.
Когда-нибудь мы наденем на окна тюль
и снимем всю эту ересь для маскировки.
Когда-нибудь вновь в свой дом пригласим друзей,
посадим мурайю в торфяника пухлом рыле.
И люстру зажжём — по силе в сто шесть свечей.
и снимем всю эту ересь для маскировки.
посадим мурайю в торфяника пухлом рыле.
И люстру зажжём — по силе в сто шесть свечей.
Но сможем ли мы простить тех, кто нас бомбили?
Кто клялся нам в дружбе и даже в большом сродстве,
входил в наши храмы (а с кем заходил в романы!).
И после — всех дважды э«С»-ных черствей, бравей —
входил в наши храмы (а с кем заходил в романы!).
И после — всех дважды э«С»-ных черствей, бравей —
подзуживал против нас своего тирана.
Ценим и печален в отчаянье каждый миг.
И выдох деревьев столь слышен в морозном блеске.
Язык раздвоился на «милый» и «их язык».
И сыплется в белый снег заповет библейский.
И выдох деревьев столь слышен в морозном блеске.
Язык раздвоился на «милый» и «их язык».
И сыплется в белый снег заповет библейский.
© Виктория Тищенко
Комментариев нет:
Отправить комментарий